Чак Паланик - Колыбельная [litres]
А Элен говорит:
– В ванной у них кошмар.
Мы объезжаем квартал и паркуемся. Мона что-то пишет у себя в книге. Устрица разговаривает по мобильному. Я выхожу из машины и возвращаюсь к дому. Трава мокрая от дождя, у меня сразу промокли туфли. Элен объяснила мне, где детская. Окно по-прежнему открыто, занавески висят чуть неровно. Розовые занавески.
Кусочки разорванной страницы разбросаны в грязи, я их собираю.
Мне слышно, как за занавесками, в пустой комнате, открывается дверь. Кто-то заходит в комнату из коридора, и я пригибаюсь под окном. Мужская рука ложится на подоконник, и я буквально распластываюсь по стене. Где-то вверху – там, где мне не видно – мужчина плачет.
Дождь льет сильнее.
Мужчина стоит у распахнутого окна, опершись руками о подоконник. Он плачет в голос. Его дыхание пахнет пивом.
Я не могу убежать. Не могу выпрямиться в полный рост. Зажимая ладонью рот и нос, я потихоньку двигаюсь вбок. На пару дюймов за раз. Прижимаясь спиной к стене. Все происходит само собой. Непроизвольно, как это бывает, когда тебя пробирает озноб – дыша сквозь прижатые ко рту пальцы, я тоже плачу. Рыдания похожи на рвотные позывы. Живот сводит и крутит. Я закусываю ладонь, сопли текут мне в руку.
Мужчина шмыгает носом. Дождь льет сильнее, мои ботинки совсем промокли.
Я сжимаю в кулаке клочки разорванной страницы – власть над жизнью и смертью. И я ничего не могу сделать. Пока еще – не могу.
Может быть, мы попадаем в ад не за те поступки, которые совершили. Может быть, мы попадаем в ад за поступки, которые не совершили.
У меня в туфлях хлюпает ледяная вода, нога вдруг перестает болеть. Я опускаю руку, скользкую от соплей и слез, и выключаю пейджер.
Когда мы найдем гримуар и если там будет какое-нибудь заклинание, как воскрешать мертвых, может быть, мы его не сожжем. Не сразу.
Глава двадцать девятая
В полицейском протоколе не сказано, какой теплой была моя жена Джина в то утро. Какой она была теплой и мягкой под одеялом. Как я прижался к ней, едва проснувшись, а она перевернулась на спину и ее волосы рассыпались по подушке. Ее голова лежала не прямо, а чуть склонившись к плечу. От ее утренней кожи пахло теплом – так пахнет солнечный зайчик, который скачет по белой скатерти на столе в уютном ресторане на пляже в твой медовый месяц.
Солнце светило сквозь синие занавески, и от этого ее кожа казалась голубоватой. И ее губы – тоже. Тень от ресниц лежала на щеках. На губах застыла почти незаметная улыбка.
Все еще в полусне, я повернул ее голову лицом к себе и поцеловал ее в губы.
Ее шея, ее плечо были такими расслабленными и мягкими.
Не отрываясь от ее мягких и теплых губ, я задрал ей ночную сорочку.
Она как будто слегка раздвинула ноги, я потрогал рукой – внутри у нее было влажно и незажато.
Забравшись под одеяло, с закрытыми глазами, я провел языком там, где только что были мои пальцы. Влажными пальцами я раздвинул края ее гладкой розовой плоти и засунул язык еще глубже. Я помню, как я дышал – приливы вдохов, отливы выдохов. И как я прижимался губами к ней – на пике каждого вдоха.
Впервые за долгое время Катрин проспала спокойно всю ночь и ни разу не заплакала.
Я принялся целовать Джине живот. Потом – груди. Я положил один влажный палец ей в рот, другой рукой я ласкал ей соски. Тот, который я не ласкал рукой, я обнимал губами и легонько полизывал языком.
Голова Джины перекатилась набок, и я поцеловал ее за ухом. Потом раздвинул ногой ее ноги и вошел в нее.
Едва заметная улыбка у нее на губах, то, как ее губы раскрылись в последний момент, а голова еще глубже вжалась в подушку… она была такой мягкой и тихой. Это было так хорошо – в последний раз так хорошо было еще до рождения Катрин.
Я встал с кровати и пошел в душ. Потом тихонько оделся, стараясь не разбудить жену, и вышел из спальни, плотно прикрыв за собою дверь. В детской я поцеловал Катрин в висок. Потрогал подгузник – не надо ли поменять. Солнце светило сквозь желтые занавески. Ее игрушки и книжки. Она была такой славной, такой хорошей.
В то утро я себя чувствовал самым счастливым человеком на свете.
Самым счастливым на свете.
И вот, здесь и сейчас. Элен спит на переднем пассажирском сиденье, а я пересел за руль. Сегодня ночью мы проезжаем Огайо, или Айову, или Айдахо. Мона спит на заднем сиденье. Розовые волосы Элен рассыпались у меня по плечу. Мона спит в неудобной скрюченной позе в зеркале заднего вида, спит в окружении своих книг и цветных фломастеров. Устрица тоже спит. Вот – моя жизнь сейчас. В горе и радости. В богатстве и бедности.
Это был мой последний счастливый день. Правду я узнал только вечером, когда вернулся домой с работы.
Джина лежала все в той же позе.
В полицейском протоколе это назвали бы сексуальным контактом с трупом.
Вспоминается Нэш.
Катрин лежала все так же тихо. Нижняя часть ее головы стала темно-красной.
Livor mortis. Окисленный гемоглобин.
Только когда я вернулся домой с работы, я понял, что сделал.
Здесь и сейчас. В запахе кожи в салоне машины Элен. Солнце только-только поднялось над горизонтом. Сейчас – тот же самый момент во времени, какой был тогда. Мы поставили машину под деревом, на зеленой улице, в квартале маленьких частных домов. Дерево цветет, и всю ночь на машину падали розовые лепестки и прилипали к росе. Машина Элен – розовая, словно выставочный экземпляр, вся в цветах, я смотрю сквозь маленькое пространство на лобовом стекле, еще не засыпанное цветами.
Бледный утренний свет, проникающий сквозь лепестки – розовый.
Розовый свет на Элен, Моне и Устрице, спящих.
Чуть впереди по улице – пожилая пара возится с цветами на клумбах у дома. Старик наполняет водой канистру. Старушка стоит на коленях, выпалывает сорняки.
Я включаю свой пейджер, и он сразу же начинает бибикать.
Элен дергается во сне и просыпается.
На пейджере высвечивается телефон. Этого номера я не знаю.
Элен выпрямляется на сиденье, сонно моргает и смотрит на меня. Потом смотрит на крошечные часики у себя на руке. На одной щеке у нее – продавленный красный след от изумрудной сережки-висюльки. Она смотрит на слой розовых лепестков на лобовом стекле. Запускает в волосы руки с розовыми ногтями и взбивает прическу. Она говорит:
– Мы сейчас где?
Есть люди, которые все еще верят, что знание – сила.
Я говорю, что понятия не имею.
Глава тридцатая
Мона стоит у меня над душой. Тычет мне в лицо ярким рекламным проспектом и говорит:
– Давайте сходим туда. Ну пожалуйста. Всего на пару часов. Ну пожалуйста.
На фотографиях в брошюрке – люди на американских горках, они кричат и машут руками. Люди на электрических автомобильчиках на площадке, выложенной по периметру старыми автопокрышками. Люди с сахарной ватой и люди на лошадках на карусели. Люди на «чертовом колесе». Надпись большими буквами по верху страницы: «Страна смеха, отдых для всей семьи».
Вместо букв «А» и «О» – четыре смеющиеся клоунские рожицы. Мама, папа, сын и дочка.
Нам предстоит обезвредить еще восемьдесят четыре книжки. Это еще несколько дюжин библиотек по всей стране. Нам надо еще разыскать гримуар. Воскресить мертвых. Или кастрировать всех поголовно. Или же уничтожить все человечество – у каждого свои понятия.
Надо столько всего еще сделать, столько всего исправить. Вернуться к Богу, как сказала бы Мона. Просто чтобы не нарушать равновесие.
Карл Маркс сказал бы, что мы должны превратить все растения и всех животных в своих врагов, и тогда то, что мы их убиваем, будет оправданно.
В сегодняшних газетах сообщают, что муж одной из манекенщиц задержан по подозрению в убийстве.
Я стою в телефонной будке у входа в библиотеку в маленьком провинциальном городе. Элен с Устрицей пошли потрошить книгу.
Мужской голос в трубке произносит:
– Отдел расследования убийств.
Я спрашиваю: кто говорит?
И он отвечает:
– Детектив Бен Дантон, отдел расследования убийств. – Он говорит: – Кто это?
Полицейский детектив. Мона назвала бы его моим спасителем, посланным, чтобы вернуть меня к человечеству. Этот – тот самый номер, который высвечивался у меня на пейджере уже несколько дней.
Мона переворачивает проспектик и говорит:
– Посмотри.
У нее в волосы вплетены обломки ветряных мельниц, радиобашен и железнодорожных эстакад.
На фотографиях клоуны обнимают улыбающихся детей. Родители держатся за руки и проезжают в крошечных лодках по Тоннелю Любви.
Она говорит:
– Да, поездка у нас рабочая, но это не значит, что надо все время работать.
Элен выходит из библиотеки и спускается по ступенькам, и Мона бросается к ней и говорит:
– Элен, мистер Стрейтор сказал, что можно.
Я прижимаю трубку к груди и говорю, что я этого не говорил.
